не вызывает.
На этой стороне долины полно острых углов, но машина едет по дороге плавно, будто по рельсам. Мы сидим в молчании и наблюдаем за тем, как горизонт превращается в сверкающую паутину. Отсюда мне впервые виден весь город. Три дня назад он выглядел для меня чередой серых башен на горизонте; сейчас же я понимаю, что это вовсе не город. Это галактика, ощетинившаяся и люминесцентная, как какое-нибудь глубоководное чудовище. Я ищу окраины, небоскребы и жилые комплексы – и не могу найти их. Они – часть организма, которую невозможно отделить от целого.
Я могла бы прожить еще восемьдесят лет и не увидеть всего этого.
Возможно, я могла бы прожить вечность, если то, что сказала Белль, правда. Не знаю, что бы я делала с этой вечностью. Ну, разделалась бы еще с четырьмя, а что потом? С чем бы я осталась, когда все закончилось бы?
Несмотря ни на что, я испытываю глубочайшее чувство облегчения, сидя в этой машине рядом с Викингом. Я снова на предначертанном пути, а Лалабелль отпустила мне все грехи. Легко представить, что это второй шанс, способ вернуться к простоте и порядку. Забыть о Художнице и остальных. Забыть о Мари, о Попутчике и обо всем, что я видела. Все это было бы легко. Может, мне так и надо поступить…
Мы едем по улицам города. Еще там, наверху, мне казалось, что здесь темно. Такое впечатление, будто на тротуарах толпится весь мир. Сейчас света больше, чем бывало днем, хотя, если вспомнить, я лишь трижды видела, каково здесь днем. Мы проезжаем мимо золотистого ресторана, забитого посетителями; у входа играет мужчина в красном костюме, его электрическая гитара украшена пластмассовыми розовыми розами.
Мы проезжаем мимо мультиплексного кинотеатра, освещенного голубыми и золотистыми огнями. Люди потоком льются внутрь и наружу через вращающуюся дверь. Здание заклеено постерами, и я узнаю мужчину с окраины; вместо голубого костюма на нем белый зимний комбинезон, а в его руке вместо сигареты пистолет. Лалабелль не так навязчива. Ее постер примостился между рекламами предварительного просмотра музыкального биографического фильма о матери Терезе и мультика о канцелярских принадлежностях. Она тупо смотрит в пространство, баюкая плюшевого мишку. Я пытаюсь прочитать подзаголовок, но светофор переключается на зеленый, и мы едем дальше.
– Ты никогда не мечтал, – спрашиваю я у Викинга, забыв о своем решении хранить молчание, – самому вести машину?
Он качает головой.
– Нет. Мне нравится так. Дает время подумать.
– Подумать? – эхом отзываюсь я, озадаченная ответом. – О чем подумать?
Я жду, и некоторое время мне кажется, что он ответит. Спрашиваю себя, правильно ли я оценила его. А вдруг он тайный поэт или философ… Поэт-воин. Может, он сидел на корме баркаса и пел, развлекая гребцов. Или, может, его работа заключалась в том, чтобы наблюдать за сражениями, а потом описывать их в балладах…
Викинг отрывает рот, ощетинившийся волосами; я в нетерпении подаюсь вперед.
– Приехали, – говорит он. – Приготовься.
Машина останавливается, я вылезаю и смотрю вверх на очередное здание-башню. Следую за Викингом внутрь, в очередной позолоченный вестибюль, в очередной лифт. Мы едем вверх, и мой желудок трепыхается. Неужели здесь живет следующий Портрет?
С последними все было легко. Гонщица погибла в аварии, прежде чем я смогла убить ее; Белль пожертвовала собой, чтобы я могла действовать дальше. То, что было у бассейна и с Пруденс, можно расценить как самооборону. После Секретарши мне не понадобилось приставлять пистолет ни к чьей голове и нажимать на спусковой крючок.
В этой же башне меня поджидает выбор. Вероятно, это будет первый выбор, который мне придется сделать.
– Я всю жизнь только и делаю, что езжу вверх-вниз на этих лифтах, – говорю я и осторожно, краем глаза, наблюдаю за Викингом. А вдруг он превратит мои слова в метафору или скажет что-то мудрое?
– Гм, – говорит он. Я отвожу взгляд и морщусь. Может, он совсем и не поэт…
– Ты не страдаешь клаустрофобией? – спрашиваю я его где-то в районе сотого этажа.
– Нет, – коротко отвечает он.
Я сдаюсь, отказываясь от идеи завязать светскую беседу.
Двери лифта открываются на продуваемом сквозняками этаже без мебели. Мне в голову приходит мысль, что это хорошее место для убийства. Ведра с краской; вокруг, как призраки, мотаются полотна пылезащитной пленки. В угол сдвинуто какое-то строительное оборудование.
– Не понимаю, – говорю я. – Где она?
– Там, – говорит Викинг, и я иду за ним туда, где в панорамных, от пола до потолка окнах не хватает одного стекла. Вид через этот пустой проем такой же, как через стекло, но я застываю на месте, охваченная ужасом. Даже на расстоянии я чувствую порывы холодного ветра. Я вдруг представляю, как ветер врывается в проем, проносится по помещению, подхватывает меня и выбрасывает, будто тряпичную куклу. И я лечу, как та звезда в коктейльном платье, и падаю на землю.
– Там, – повторяет Викинг, чуть-чуть придвигаясь к проему.
С трудом передвигая ватные ноги, я крохотными шажочками подхожу к нему.
– Что это? – спрашиваю с опаской.
Мой взгляд случайно падает на проем, и я начинаю дрожать, а из желудка поднимется тошнота.
– Пушка, – говорит Викинг. – От тебя требуется только нажать на спусковой крючок.
Я пытаюсь сфокусировать взгляд. Моргая, я смотрю туда, куда он указывает, и наконец мне удается разглядеть. То, рядом с чем он стоит, вовсе не строительное оборудование.
– О, – удивленно говорю я. – Пушка.
Слышу, как он вздыхает, и опускаюсь на одно колено, чтобы рассмотреть поближе. Оружие очень похоже на телескоп в гостиной Лалабелль, оно закреплено на треноге и нацелено на проем без стекла. Для меня оно на пушку совсем не похоже; скорее, это образец сложной и дорогостоящей техники.
– Вот здесь. – Он подтягивает мою руку к кнопке, похожей на те, которые служат для вызова Викинга на ранчо Лалабелль. – Нужно нажать.
– Что? – Я отдергиваю руку. – Это не спусковой крючок. А где цель? Где Портрет?
Викинг смотрит на меня, и на его лице безграничное терпение. Мне интересно, смотрел ли он так когда-нибудь на настоящую Лалабелль.
– Она в кровати, в трех зданиях